Мятежники ворвались в усадьбу одновременно – через главные ворота и с заднего двора. Уже пылали подожженные угловые башни, освещая неровным оранжевым пламенем обширный двор с брошенными пушками, ядрами, копьями. Брошенный и пустынный двор, абсолютно безлюдный.

– А они ведь ушли, – поднимая забрало немецкого шлема, зло произнес сутулый убивец Ондрейко. – Ускользнули, сволочи. Знать, все же был подземный ход.

– Так поискать надо, господин! – подскочил бравый вояка в латах, по виду – немец-наемник.

Убивец – похоже, он был тут за главного – нервно покусал усы:

– Нет, искать не будем, время только потеряем так. Тут болота кругом, а под болотами хода быть не может. Как рассветет, прикинем, где болот нет – туда и отправим людишек.

– Отправим, майн герр! – покивал наемник. – А сами? На великую битву завтра пойдем?

– Нет, Фриц, не пойдем, – ухмыльнулся Ондрейко. – В погоню поедем… А тут… Тут никакой битвы великой не будет, после нашего ухода будет одно избиение. С кем дружине воевать-то? С шильниками да со щитниками? Не-ет…

– Так, может, нам и не уходить тогда, майн герр?

– Как раз уходить, Фриц. Нечего нам тут боле и делать. Верные люди оставлены и без нас помутят, пограбят… сколь смогут. Твои же воины мне еще пригодятся и для иных дел, Фриц. И поверь – для дел, не менее важных!

– Яволь, майн герр! – вытянулся немец. – Думаю, все пройдет как надо!

– Пройдет. – Ондрей натянуто улыбнулся. – В этом не сомневайся.

Под яростный набатный гул новгородский владыко архиепископ Симеон со всем своим клиром взошел на волховский мост крестным ходом, благословляя обе стороны – лишь бы разошлись все по домам, лишь бы унять кровопролитие, не на шутку грозившее перерасти в настоящую гражданскую войну. Посадники и тысяцкие собирали войска, однако все же на полноценные действия не решались, надеялись унять восставших одним видом своей воинской силы да Божьим словом. Шумел, колыхался господин Великий Новгород, вольности прежние вспомнив; пожар на Козьмодемьянской все ж удалось унять, да и на Прусскую послали войско – жаль только, усадьба княжеская оказалась пуста… да и выгорела изрядно.

– Ах ты, мать честная, – вернувшись в Детинец, корил себя посадник Федор Тимофеевич. – Не уберегли княгинюшку-то, выходит! Не уберегли.

– Типун тебе на язык. – Отец Симеон, владыко, отвел посадника в сторону, прошептал негромко: – Слава Господу, в целости княгинюшка и детушки ее в целости. Бежать сумели, упаслися – в обители Михайловской нынче ждут.

– Господи! Выходит – живы?

– Да живы, хвала святой Софии! Ты в Михайловскую часть-то воев отправь, Федор, мало ли что.

Глава вторая

Лето 1418 г.

Углицский удел (бывшее Углицкое кн-во)

Мор

Невдалеке от того места, где широкая Сить-река, огибая пологой излучиной поросший густой дубравою холм, разливается мелководным озером, полным всякого рода рыбы (у брода – в самых глубоких местах сейчас, летом, – с полколеса телеги), уютно расположилось селеньице в три дюжины изб с огородами, с выпасами, с закромами. Селенье немаленькое, однако без крепостной стены – так, на усадебках иных частоколишко, зато площадь перед строящейся церковью – большая, вольготная, по всей площади рядки-прилавки сколочены, рядом пристань, тут же через брод и дорога – тракт Московский, для торговлишки место удобнейшее, да и Углич недалеко – в случае нападения вражин всегда отсидеться можно. Впрочем, какие по нынешним временам вражины-то? С татарами замирились давно, их ханша великую власть Великого князя Руси признала, соседние же князьки-волостели, может, селеньице сие и пограбили бы, да Егора-князя боялися – тот за такие дела уж живо укоротил бы руки! Оставались воры – тати лесные, однако от их лихоимства дружина углицкая защищать должна.

Слава Богу, последнее время спокойно стало, не как раньше, в старые времена: татары налетят – жгут, грабят, насилуют, угоняют в полон, костромской князь налетом придет – жгет, грабит, насилует, угоняет в полон, переяславский князь… суздальский… еще хуже татар, собаки! Ране оно так и было, а по нынешним временам – боятся, всех князь Егор к ногтю прижал… не простой князь – император!

Вот и селился в тутошних удобных местах народ – все больше люди торговые и все, кто с торговым делом связан: купцы, приказчики, лодейных да тележных дел мастера, лоцманы, кузнецы, менялы… Хоть, как полагается, и скот держали, и огороды, да не с земли кормилися – с торговли. Потому и именовалось селенье не деревнею, не селом, не починком, а торговым рядком или просто – рядок. А раз у брода – так Бродский рядок или просто Бродский.

Как обычно, с утра раннего уже шумели ряды, шастал народец у брода, у пристани, наемники – «с волочи» – волоком купеческие суда по мелям протаскивали, зашибали деньгу изрядно, потом прогуливали, пропивали в корчмах, драки учиняли, буянили – вот оттого-то потом всех таких «сволочами» прозвали.

Ближе к вечеру, когда солнышко уже клонилось за дубраву и лихой народ «с волочи», предвкушая гулянку, возвращался к рядку, пристала к деревянному причалу торговая ладейка-насад. Приземистая, с почти плоским дном, вместительная. Весла, мачта с парусом – для широких рек, на носу красивая золоченая фигура – то ли рогатая лошадь, то ли бык, на широкой корме просторная каюта – для кормщика или, скорей уж, для самого купца, для хозяина.

Пристали без особого шума, ткнулись бортом о бревенчатые мостки, кормщик Овдей, юркий темноглазый мужик с рыжей бородкою, выскочив на причал, подозвал «сволочей» – договариваться, заодно как бы невзначай поинтересовался: а нет ли на рядке доброго лекаря?

– Да есть лекарь, как не быть! – Десятник «с волочи», дюжий парняга с широким, избитым оспой лицом – его так и прозвали Колька Рябой – ухмыльнулся: – А на что вам лекарь-то?

– Да зуб у приказчика прихватило, – поспешно пояснил кормщик. – Третий день мается бедолага, страдает.

Рябой громко расхохотался, показав крепкие желтые зубы:

– Дак тогда ему не лекарь, ему кулак хороший нужон! Пущай к вечеру в корчму дядьки Варфоломея зайдет – там мы ему драку-то сладим! Не заметит, как останется без зубов… А ты говоришь – лекарь.

– И все ж хотелось бы…

– Ла-адно! Шуткую я. Вона, за церквою, третья изба. Коновала Кузьму Еловца спросишь.

Кузьма Еловец – низкорослый приземистый мужик с сильными мосластыми руками и недобрым цыганисто-смуглявым лицом, обрамленным редкой кустистой бородкою, – слыл не только коновалом, но еще и цирюльником, и, как водится, лекарем – вправлял кости, отварами мог попоить, зубы заговаривал иногда да пускал кровь. Многие с разными болячками обращались – кто и выздоравливал, а кого и забирал к себе Господь, так вот – половина на половину – выходило.

Овдея-кормщика коновал принял в воротах – видать, не хотел пускать к себе домой чужака, – выслушал спокойно, внимательно, потом покивал, обернулся, подозвав со двора помощника, босоногого отрока-подростка, тощего, с таким же смуглым, как у самого коновала, лицом и буйной соломенно-желтою шевелюрой.

– Арсений, эй, Сенька! За меня остаешься, черт! Вскорости Микита Ончак должон прийти – руку ему перевяжешь да велишь меня дожидатися. Смотри, не напортачь токмо, инда мой кулак твоего уха отведает!

Испуганно моргнув, отроче поклонился:

– Не напортачу, дядюшко!

– Смотри-и-и…

Вслед за кормщиком Кузьма миновал рядок и, спустившись тропинкою к пристани, поднялся по сходням на борт ладьи.

– Туда вона. – Овдей показал рукой на корму и скривился. – Тамо болезный наш.

– Ну-ну, – усмехнулся коновал. – Видать, болезный ваш не простой приказчик.

На улице темнело уже, и оранжево-алый закат стелился над широкой рекою, словно выпущенная из резаного барана кровь. Серебристый месяц уже повис над дубравою, и в темно-синем небе одна за другой вспыхивали желтые звезды.